"До сих пор у меня ещё болит то место памяти, где запечатлелось самое начало этого усилия, то есть первый раз, когда я понял, что вещи, казавшиеся мне естественными, на самом деле запретны, невозможны, что всякий помысел о них преступен. Хорошо же запомнился мне тот день! Должно быть, я тогда только что научился выводить буквы, ибо вижу себя с тем медным колечком на мизинце, которое надевалось детям, умеющим уже списывать слова с куртин в школьном саду, где петунии, флоксы и бархатцы образовывали длинные изречения. Я сидел с ногами на низком подоконнике и смотрел сверху, как на газоне сада мои сверстники, в таких же долгих розовых рубашках, в какой был я, взявшись за руки, кружатся около столба с лентами. Был ли я наказан? Нет, вернее, неохота других детей принимать меня в игру и смертельное стеснение, стыд, тоска, которые я сам ощущал, присоединяясь к ним, заставили меня предпочесть этот белый угол подоконника, резко огранниченный тенью полуотворённой рамы. До меня доносились восклицания, требуемые игрой, повелительно-звонкий голос рыжей гички, я видел её локоны и очки, - и с брезгливым ужасом, никогда не покидавшим меня, наблюдал, как самых маленьких она подталкивала, чтобы они вертелись шибче. И эта учтельница, и полосатый столб, и белые облака, пропускавшие скользящее солнце, которое вдруг проливало такой страстный, ищущий чего-то свет, так искромётно повторялось в стекле откинутой рамы... Словом, я чувствовал такой страх и грусть, что старался потонуть в себе самом, там притаиться, словно хотел затормозить и выскользнуть из бессмысленной жизни, несущей меня. В это время в конце каменной галереи, где я находился, появился старейший из воспитателей - имени его не помню, - толстый, потный, с мохнатой чёрной грудью, - отправлялся купаться. Ещё издали крикнув мне голосом, преувеличенным акустикой, чтобы я шёл в сад, он быстро приблизился, взмахнул полотенцем. В печали, в рассеянии, бесчувственно и невинно, - вместо того, чтобы спуститься в сад по лестнице (галерея нахрдилась в третьем этаже), - я, не думая о том, что делаю, но, в сущности, послушно, даже смиренно, прямо с подокнника сошёл на пухлый воздух и, - ничего не испытав особенного, кроме полуощущения босоты (хотя был обут), - медленно двинулся, естественнейшим образом ступил вперёд, всё также рассеянно посасывая и разглядывая палец, который утром занозил... но вдруг необыкновенная, оглушительная тишина вывела меня из раздумья, - я увидел внизу поднятые ко мне, как бледные маргаритки, лица оцепеневших детей и как бы падавшую навзничь гичку, увидел и кругло остриженные кусты, и ещё не долетевшее до газона полотенце, увидел себя самого - мальчика в розовой рубашке, застывшего стоймя среди воздуха, - увидел, обернувшись, в трёх воздушных от себя шагах только что покинутое окно и протянувшего мохнатую руку, в зловещем изумлении..."

Владимир Набоков "Приглашение на казнь".